Будильник я завожу на четыре утра. По-нашему, майамскому времени. Когда он начинает трезвонить, я не сразу понимаю, где я, что со мной. Но в голове, как молния, мелькает имя. Самое дорогое имя для меня на земле. Имя моей любви. И я мгновенно просыпаюсь. Так как знаю, через пять минут я услышу ее голос…
- Здравствуй, любимая, - шепчу я в трубку.
Я, словно наяву вижу ее. Худенькая, большеглазая. Я даже представляю, как она спешила домой. Сбросила в прихожей плащик, сапожки.  В комнате,  свернувшись калачиком на тахте, замерла, глядя на телефон.  И сейчас она похожа на озябшую птичку. Протянуть бы руку и погладить эти хрупкие плечики…
Или хотя бы сказать что-нибудь смешное, чтобы озорные зайчики вспыхнули в ее глазах, и она бы улыбнулась. Какая же она была улыбчивая! А сейчас? Я уже и не знаю…
Все больше и больше нюансов испаряется из моей памяти. Запах ее волос, нежность кожи, вкус поцелуя… Ведь с нашей последней встречи прошло восемь лет…  Триста шестьдесят пять дней умножить на двадцать четыре часа, потом на минуты, на секунды и дальше эту космическую цифру умножить на 8! Если хорошо поднапрячься, то математически можно подсчитать эту безумную цифру, которая обозначит длину нашей разлуки. Цифру-то подсчитать можно!  А вот то, что творится в моей душе никакими математическими формулами не измерить. Да и слов точных не подобрать. У боли нет имени…
Раньше сердце ликовало, когда я слышал ее голос, а теперь сжимается.
- Ну, какие новости? Все по порядку? - я всегда любил и люблю расспросить ее о том, как прошел ее день.
Хотя знаю ее расписание досконально. Утром занятия, работа. И одиночество.  Одиночество дома, одиночество в компании подруг, одиночество в квартире родителей.
Однажды она мне сказала, что живет только те полчаса, что мы с ней разговариваем по телефону. Все остальное время она притворяется, что живет.
- А что у тебя? – ее голос звучит для меня, как музыка.
Я бодро вру. Вру, что все нормально. Что еще чуть-чуть и получу необходимые документы и тогда мы, наконец, увидимся. Что-то екает у меня в груди, и нужные слова застревают в горле.
Вот также, когда мне пришлось поспешно покинуть Россию, обстоятельства складывались не в мою пользу, при новом переделе просто могли прикончить, я и минуты не сомневался, что буду разлучен со всеми своими родными людьми надолго. Потом, когда агония новых впечатлений поутихла, я опять же ни минуты не сомневался, ну, если я не выездной ни туда, ни сюда, то они-то могут прилететь. Увы!
- Нет, нет, нет! В Американском Консульстве на лишние вопросы не отвечают.
- Ты плачешь? – спрашиваю я делано-веселым голосом. А у самого в глазах дымно от той боли, что раздирает сердце.
- Я позвоню тебе завтра, - успокаиваю ее и себя. – В это же время, когда ты приходишь домой… Забавно, да, у нас раннее утро, а у вас уже поздний вечер…
Закрываю глаза и не знаю, позвоню ли завтра. Чем дольше длится разлука, тем она становится нестерпимее. Время не лечит. Время еще глубже ранит мое сердце.
- Да, мы тут все живем с этой болью, - помню, еще в самые первые месяцы говорил мне один знакомец. – Кто-то не виделся со своими детьми много-много лет, кто-то не смог полететь на похороны матери, кто-то так и не дождался встречи с внуками.
И хотя, как утверждают в прессе, давно уже не существует пресловутого железного занавеса между странами, те, кто попал в ловушку обстоятельств, знают это не просто железная, это железобетонная стена. Сколько горячих голов и судеб разбилось!
Да, однажды мы сами  выбрали этот путь. Мы выбрали эту иллюзию, которая на деле оказалась обманным миражем в пустыне. Куда мы бежали, о чем мечтали? Разве талантливая пианистка, которую помнят в консерватории все преподаватели, мечтала о том, что будет счастлива, получив работу сиделки?
Мог ли хотя бы на минуту, заслуженный мастер спорта, олимпийский медалист, представить, что придется ему махать вениками над распаренными тучными телами тех, у кого на счету бабки?
В этой стране все определяет капитал. Здесь неважно, какой ты хороший, отзывчивый, талантливый… Денег нет, ты никто. Никто и звать тебя никак. Даже свои соотечественники первыми отвернутся от тебя.
Но что делать? Так и жить? Жить с этой постоянной болью, а значит и не жить, а тихо умирать…
Я ведь даже боюсь подумать о том, что у меня осталось там. Я гоню от себя грустные мысли. Сам себя настраиваю, настраиваю. Как хороший музыкант прислушивается к инструменту. Так и я прикладываю руку к груди, там где должно быть сердце. И ничего не слышу.
Ну, ничего, ничего, как говорится «надежда умирает последней», еще чуть-чуть… А потом…
Я оглядываю уставшим взглядом мою каморку, смотрю на стопку счетов, возле компьютера… На моих кроссовках налипла грязь после вчерашней тяжелой смены на стройке. Где я таскаю кирпичи вместе с испано-говорящими «коллегами».
- Мы тут все бывшие, - как-то откровенничал за рюмочкой бывший одессит Алекс. – Но, поверь мне, лучше здесь быть на побегушках, чем там слыть директором, но все время оглядываться и подстраиваться. Ты ведь помнишь, коммунистический режим – это тюрьма. И никуда он не исчезал и не исчезнет!
Я верю и не верю ему. Наверное, потому, что мне тошно. Я потерялся. Потерялся, как маленький ребенок, в страшном дремучем лесу.
Какой выход у меня? Назад дороги нет, это точно. Родные не могут приехать ко мне. Любимая женщина… Может быть, хватит мучить ее? Отпустить. «Лекарство от любви – новая любовь». Цинично. И не для меня: я однолюб.
Я с тоской смотрю на будильник. Заводить или не заводить на четыре утра?
Она ведь будет ждать. И я? Как я буду жить без моей последней радости – слышать любимый голос? А что у меня есть сегодня – только моя боль и надежда…